20. Животные, наделенные совестью

За труд свой дар
нечистой совести возьми.

В. Шекспир, "Ричард II"

Дикое животное, живущее в естественной среде, которая воздействовала на его постепенное развитие на всем протяжении его истории, сохраняет безгрешность, утраченную человеком, покинувшим этот рай. Любое побуждение животного бывает "благим" в том смысле, что все его инстинктивные влечения в конечном счете направлены на благо данной особи или всего вида. У дикого животного в естественных условиях не возникает конфликта между его внутренними склонностями и тем, что оно "должно" делать, - вот эту-то райскую гармонию и потерял человек. Более высокий интеллект обеспечил человеку культурное развитие и, главное, принес с собой дар речи, способность отвлеченно мыслить, накапливать и передавать от поколения к поколению все возрастающие запасы знаний. В результате историческое развитие человека происходило в сотни раз быстрее, чем чисто органическое, филогенетическое развитие прочих живых существ. Однако инстинкты человека, его врожденные реакции по-прежнему связаны с намного более медленным органическим развитием и отстают от его культурно-исторического развития.

"Естественные склонности" уже не вполне укладываются в рамки человеческой культуры, в которой их практически заменил интеллект. Человек отнюдь не "плох" от рождения, но он и не вполне отвечает требованиям им же созданного общества. В отличие от дикого животного член человеческого общества уже не может слепо полагаться на свои инстинкты, многие из которых настолько противоречат тому, чего общество требует от индивида, что даже самый простодушный человек не может не осознать, насколько они антиобщественны и антикультурны.

Голос инстинкта, которому дикое животное может повиноваться совершенно спокойно, так как он всегда обещает благо для данной особи и всего вида, для человека превратился в опасного советника, часто подсказывающего ему гибельные поступки, - и он особенно опасен, поскольку говорит на том же языке, что и другие побуждения, которым не только следует, но и должно повиноваться. Поэтому человек вынужден проверять каждое свое побуждение с помощью рассудка и спрашивать себя, может ли он подчиниться этому побуждению без ущерба для созданных им общественных норм. Плоды древа познания вынудили человека отказаться от спокойного, определяемого инстинктами животного существования в узкой экологической нише, но зато они дали ему возможность расширить свою среду обитания до размеров целой Вселенной и задать себе важнейший вопрос: "Могу ли я последовать этой моей внутренней потребности или тем самым я поставлю под угрозу высшие духовные ценности нашего человеческого общества?" Именно сознательная мысль подвела нас к неизбежному выводу, что, будучи членами человеческого общества, мы являемся частью целого, из сознания же этой принадлежности к такому целому рождается совесть, которая ставит нас перед неизбежным вопросом: "Что произойдет, если я удовлетворю все желания, которые владеют мной сейчас?" Таков биологический вариант кантовского категорического императива: могу ли я возвысить законы, управляющие моими поступками, до ранга общего закона природы или результат окажется противоречащим рассудку?

Истинная мораль в высшем человеческом понимании этого слова предполагает такой интеллект, которого нет ни у одного животного, и наоборот, моральная ответственность человека не могла бы возникнуть, если бы она не опиралась на определенные эмоциональные основы. Даже у человека ощущение ответственности уходит корнями в глубинные инстинктивные слои его психики, и он не может безнаказанно выполнять все требования холодного рассудка. Хотя этические побуждения как будто вполне оправдывают какое-то отдельное действие, внутренние чувства все-таки могут восставать против него, и горе человеку, который в подобном случае послушается голоса рассудка, а не голоса чувств. В связи с этим я расскажу небольшую историю.

Много лет назад, когда я работал в Институте зоологии, под моей опекой находилось несколько молодых удавов, которых кормили умерщвленными мышами или крысами. Взрослая мышь вполне насыщает молодого питона, и дважды в неделю я убивал по мыши для каждого из моих шести подопечных, которые без возражений брали свой обед у меня из рук. Мышей, однако, труднее разводить, чем крыс, и этих последних в распоряжении института было гораздо больше. Змей можно было бы кормить и крысами, но в этом случае мне пришлось бы убивать крысят, а крысята величиной с мышь - очаровательнейшие существа, по-детски неуклюжие, круглоголовые, большеглазые, с толстыми лапками. Поэтому я избегал их трогать, и только когда запас мышей в институте был моими стараниями сведен до минимума, мне пришлось обратиться к крысятам. Я ожесточил свое сердце, спросив себя, кто я - зоолог-экспериментатор или сентиментальная старая дева? А затем убил шесть крысят и скормил их своим подопечным. С точки зрения кантианской этики мой поступок был вполне оправдан, так как рассудок говорит нам, что убийство крысят ничуть не более предосудительно, чем убийство взрослых мышей. Но чувствам, скрытым в глубине человеческой души, нет дела до логических выкладок, и на этот раз я дорого заплатил за то, что послушался рассудка и совершил это претившее мне детоубийство. Не менее недели мне каждую ночь снились убитые крысята. Каждую ночь я снова их убивал. В моих снах они представлялись гораздо более симпатичными и беспомощными, чем в действительности. Они обретали черты человеческих младенцев, плакали детскими голосами и не умирали, хотя я бил их головой об пол - самый быстрый и безболезненный способ умерщвления маленьких зверьков. Я не стану подробнее описывать эти кошмары, напоминавшие самые мрачные фантазии Брейгеля. Несомненно, убив шестерых крысят, я нанес себе значительный душевный ущерб, граничивший с легким неврозом. Но как бы то ни было, я извлек из этого случая полезный урок и с тех пор никогда не боялся показаться сентиментальным и прислушивался к своему внутреннему чувству. По этой причине я не способен заниматься исследованиями, связанными с вивисекцией, хотя отнюдь не осуждаю их с моральной точки зрения. Когда я вспоминаю, какой ущерб нанес себе, убив шестерых крысят, мне бывает нетрудно вообразить, что испытывает человек, если он - пусть из самых высоких этических мотивов - преодолевает в себе внутренние запреты, которые мешают нормальным людям убивать друг друга. Если даже эти мертвые крысята несколько ночей являлись мне в кошмарах, то нет ничего невероятного в том, что мысль о совершенном преступлении терзает человека так, как это описал Эдгар По в рассказе "Сердце- обличитель".

Такая форма раскаяния, уходящая своими корнями глубоко в сферу эмоционального, имеет известную параллель в психическом строе некоторых высокоразвитых животных, живущих в сообществах, - на этот вывод меня натолкнул определенный тип поведения, наблюдать который мне часто доводилось у собак. Я не раз упоминал моего французского бульдога Булли. Он был уже стар, но еще не утратил живости характера к тому времени, когда, отправившись в горы кататься на лыжах, я купил ганноверскую ищейку Хиршмана, а вернее, Хиршман взял меня в хозяева, буквально увязавшись за мной в Вену. Его появление было тяжелым ударом для Булли, и если бы я знал, какие муки ревности будет переживать бедный пес, то, пожалуй, не привез бы домой красавца Хиршмана. День за днем атмосфера становилась все более гнетущей, и в конце концов напряжение разрешилось одной из самых ожесточенных собачьих драк, какие мне только доводилось видеть,- и единственной, завязавшейся в комнате хозяина, где обычно даже самые заклятые враги соблюдают строжайшее перемирие. Пока я разнимал противников, Булли нечаянно цапнул меня за правый мизинец. На этом драка кончилась, но Булли испытал жесточайший нервный шок и впал в настоящую прострацию. Хотя я не только не выбранил его, но, наоборот, всячески ласкал и утешал, он неподвижно лежал на ковре, не в силах подняться - воплощение неизбывного горя. Бедный пес дрожал, как в лихорадке, и время от времени по его телу пробегали судороги. Он дышал неглубоко, но порой конвульсивно всхлипывал, и из его глаз катились крупные слезы. Он действительно был не в состоянии встать на ноги, и несколько раз в день я должен был на руках выносить его во двор. Оттуда он, правда, возвращался самостоятельно, однако шок так парализовал его мышцы, что он не столько шел, сколько волочился по земле. Тот, кто не знал настоящей причины, мог бы подумать, что Булли серьезно болен. Есть он начал лишь через несколько дней, но и тогда соглашался брать пищу только из моих рук. Много недель он подходил ко мне смиренно и виновато, что производило особенно тягостное впечатление, так как обычно Булли был весьма самостоятельным псом, меньше всего склонным к угодничеству. Терзавшие его угрызения совести производили на меня тем более мучительное впечатление, что моя собственная совесть была отнюдь не чиста. Приобретение новой собаки уже представлялось мне совершенно непростительным поступком.

На мою долю выпало еще одно столь же трогательное, хотя и далеко не столь трагичное происшествие, героем которого был английский бульдог наших альтенбергских соседей. Бонзо (так звали этого бульдога) с чужими обходился очень свирепо, но друзей семьи он признавал своими и держался с ними кротко и вежливо. Меня же он вообще отличал и при встречах здоровался со мной не только учтиво, но и радостно. Однажды я был приглашен на чай в замок Альтенберг, где жили Бонзо и его хозяйка. Я приехал туда на мотоцикле и, остановившись перед расположенным в лесу домом, наклонился над мотоциклом спиной к двери. Из нее внезапно вылетел Бонзо и, по вполне понятной причине не узнав моей облаченной в комбинезон спины, вцепился мне в ногу, повиснув на ней истой бульдожьей хваткой. Я отчаянным голосом назвал его по имени, и он тут же повалился на землю, приняв самую виноватую позу. Так как произошло очевидное недоразумение, да и толстые кожаные брюки предохранили меня от серьезных повреждений - а что такое два-три синяка на голени для мотоциклиста? - я заговорил с Бонзо самым ласковым тоном, погладил его и был готов тут же забыть о случившемся. Я - но не бульдог. Весь день Бонзо ходил за мной по пятам, а за чаем примостился у моей ноги. Каждый раз, когда я смотрел на него, он устремлял на меня взгляд своих выпуклых бульдожьих глаз и просил прощения, судорожно предлагая мне лапу для пожатия. Когда несколько дней спустя мы встретились на дороге, он не приветствовал меня со своим обычным оживлением, но принял смиренную позу и протянул мне лапу, которую я потряс со всей сердечностью, на какую только способен.

Оценивая поведение этих двух бульдогов, следует помнить, что ни тот, ни другой до тех пор никого не кусали - ни меня, ни других людей, - а потому подобный поступок не мог в их мозгу связываться с наказанием. Так откуда же им было известно, что такое действие, причем совершенное случайно, подпадает под категорию преступления? Мне кажется, их состояние соответствовало депрессии, которую испытал я, умертвив тех шестерых крысят, - они сделали то, что глубокое инстинктивное чувство запрещало им делать, а потому, хотя преступление было совершено нечаянно и казалось логически извинительным, это обстоятельство так же не могло смягчить шока, испытанного ими, как все доводы рассудка, оправдывавшие убийство крысят, не помогали мне избавиться от кошмаров.

Совсем иным бывает чувство вины, которое испытывает умная собака, сделав что-то, что с точки зрения ее врожденных запретов вполне естественно и дозволительно, но является нарушением табу, привитого дрессировкой. Всем любителям собак хорошо известно выражение преувеличенной невинности и сугубой добродетельности, которое умные собаки, подобно детям, принимают в таких случаях и которое можно считать верным признаком нечистой совести. Это поведение настолько забавно своей "человечностью", что нередко бывает трудно наказать преступника надлежащим образом. Лично мне это так же тяжело, как наказывать собаку за первое преступление, совершенное по неведению.

Волк I, который принадлежал к старшему поколению моих чау-чау с примесью немецких овчарок, был чрезвычайно кровожадным охотником, но тем не менее ни при каких обстоятельствах не трогал домашней птицы, если знал, что это - моя собственность. Однако если он не успевал познакомиться с нашими новыми приобретениями, нас нередко ждали неприятные сюрпризы. Как-то на рождество жена подарила мне четырех молодых павлинов, и, прежде чем мы успели спохватиться, Волк вломился в их загородку, и к тому времени, когда на сцене появился я, один павлин уже успел распроститься с жизнью. Волк был наказан и с тех пор ни разу даже не посмотрел на трех уцелевших птиц. Павлины были первыми птицами отряда куриных, которые появились в нашем доме при жизни Волка, и, по-видимому, он не отнес их к числу неприкосновенных для него объектов.

То, как он определял, каких птиц убивать можно, а каких нельзя, бросает интересный свет на способность собак различать их - так сказать, воспринимать абстрактно. Все утки были для Волка неприкосновенными; даже когда речь шла о породах, очень непохожих на обычные, его не приходилось специально предупреждать, что они находятся под охраной закона. После того как он был научен не трогать павлинов, я решил, что теперь он будет уважать всех куриных птиц, как до сих пор уважал всех уток. Но я ошибся: когда я купил бентамок-виандотов, чтобы посадить их на утиные яйца, Волк опять ворвался в их загородку и задушил всех семерых кур, хотя ни одной не съел. Он снова был наказан (очень легко - оказалось достаточным просто указать ему, что это запрещено), а потом мы купили новых кур, и он ни разу на них не покусился. Когда несколько месяцев спустя мне прислали золотых и серебряных фазанов, я, наученный горьким опытом, подозвал Волка к корзинам с фазанами, ткнул его в них носом и несколько раз легонько шлепнул, произнося угрожающие слова. Эта профилактическая операция полностью достигла своей цели - Волк не тронул ни одного из них. С другой стороны, он проделал нечто весьма любопытное с точки зрения зоопсихолога. Как-то ясным весенним утром я вышел в сад и с ужасом увидел, что на лужайке стоит Волк и держит в зубах фазана. Он не услышал моих шагов, и я мог спокойно наблюдать за ним. Как ни странно, он не начал трясти и рвать птицу, а просто стоял с недоуменным видом. Когда я его позвал, он не проявил никаких признаков нечистой совести, а, наоборот, явно обрадовался и побежал ко мне, высоко задрав хвост и не выпуская птицы. Тут я увидел, что это был дикий фазан, а вовсе не один из наших золотых и серебряных красавцев. По-видимому, умная собака вопрошала свою совесть, принадлежит ли птица, которая в любом случае не имела права расхаживать в нашем саду, к числу неприкосновенных или нет. Несомненно, сперва Волк счел ее законной дичью и поймал, но затем запах, возможно, напомнил ему о запретных птицах; поэтому он не расправился с диким фазаном, как с обыкновенной добычей, а был готов и даже рад предоставить решение мне. Великолепный петух-фазан много лет прожил у нас в вольере и позже вывел птенцов с одной из наших ручных курочек.

Наши большие и свирепые собаки с таким уважением относились к подопытным альтенбергским животным, что те вряд ли даже подозревали, какие это опасные соседи. Собак можно научить не трогать гусей, но вот внушить гусям, что они должны оставлять собак в покое, абсолютно невозможно. Грозные гусаки, несомненно, приписывали сдержанность собак своим бойцовским качествам. Бесстрашие серых гусей поистине поразительно, и как-то зимой мне довелось наблюдать такую сцену: три большие собаки мчались через двор к забору, видимо, намереваясь облаять какого-то врага. На "линии их лая" тесной кучкой лежало несколько диких гусей, и собаки, ни на секунду не умолкая, перескочили через них. Гуси и не подумали встать и только с шипением протянули шеи вслед собакам. На обратном пути собаки предпочли покинуть утоптанную тропу и обойти диких пугливых птиц сторонкой по глубокому снегу.

Один старый гусак, тиранивший всех остальных, по-видимому, считал своим призванием дразнить собак. Его супруга сидела на яйцах возле небольшой лестницы, которая ведет из сада во двор к калитке. Так как собаки свято соблюдали ими же самими возложенную на себя обязанность лаять у калитки всякий раз, когда ее открывали, им приходилось пробегать по лестнице довольно часто. Старый гусак вскоре обнаружил, что, расположившись на верхней ступеньке, он получает великолепнейшую возможность досаждать собакам, щипля их за хвосты, когда они пробегают мимо. Благополучно миновать этого шипящего Цербера можно было, только мчась во всю прыть и старательно пряча хвост между ногами. Добродушный и впечатлительный Буби, принадлежавший моему отцу сын Титы, дед вышеупомянутого Волка I и пра-пра-пра-пра-прадед Сюзи, очень страдал из-за такой агрессивности старого гусака, который из трех наших собак облюбовал для своих нападений именно его. Буби завел привычку болезненно взвизгивать всякий раз, когда ему предстояло вступить на роковую лестницу. Невозможная ситуация разрешилась трагикомически. В один прекрасный день злой старый гусак был найден на своей ступеньке мертвым. Вскрытие обнаружило небольшой перелом основания черепа, видимо, вызванный легким нажимом собачьего зуба. Буби же исчез. Он не явился к кормежке, и после долгих поисков его удалось обнаружить в темном углу на чердаке прачечной, куда наши собаки при обычных обстоятельствах никогда не забирались. Буби лежал там в полной прострации. Я представил себе, что произошло, не менее ясно, чем если бы видел это собственными глазами. Старый гусак так сильно вцепился в хвост пробегавшего мимо Буби, что пес не удержался и куснул источник боли. При этом, к несчастью, один из его резцов нажал на череп старого гусака, причем повреждение это оказалось роковым скорее всего только потому, что старику было уже двадцать пять лет и кости его стали хрупкими от возраста. Буби не наказали, учитывая смягчающие обстоятельства, а также особое физическое состояние жертвы. Последняя украсила собой воскресный обед и помогла опровергнуть широко бытующий предрассудок, будто мясо старых диких гусей всегда бывает жестким. Большой жирный гусак оказался очень вкусным, и моя жена даже высказала предположение, что, быть может, старые гуси, перевалившие за двадцать лет, начинают в физическом отношении впадать во второе детство.